The Monkey
The heat was fierce. Great forests were on fire.
Time dragged its feet in dust. A cock was crowing
in an adjacent lot.
As I pushed open
my garden-gate I saw beside the road
a wandering Serb asleep upon a bench
his back against the palings. He was lean
and very black, and down his half-bared breast
there hung a heavy silver cross, diverting
the trickling sweat.
Upon the fence above him,
clad in a crimson petticoat, his monkey
sat munching greedily the dusty leaves
of a syringa bush; a leathern collar
drawn backwards by its heavy chain bit deep
into her throat.
Hearing me pass, the man
stirred, wiped his face, and asked me for some water.
He took one sip to see whether the drink
was not too cold, then placed a saucerful
upon the bench, and, instantly, the monkey
slipped down and clasped the saucer with both hands
dipping her thumbs; then, on all fours, she drank,
her elbows pressed against the bench, her chin
touching the boards, her backbone arching higher
than her bald head. Thus, surely, did Darius
bend to a puddle on the road when fleeing
from Alexander's thundering phalanges.
When the last drop was sucked the monkey
swept the saucer off the bench, and raised her head,
and offered me her black wet little hand.
Oh, I have pressed the fingers of great poets,
leaders of men, fair women, but no hand
had ever been so exquisitely shaped
nor had touched mine with such a thrill of kinship,
and no man's eyes had peered into my soul
with such deep wisdom . . . Legends of lost ages
awoke in me thanks to that dingy beast
and suddenly I saw life in its fullness
and with a rush of wind and wave and worlds
the organ music of the universe
boomed in my ears, as it had done before
in immemorial woodlands.
And the Serb
then went his way thumping his tambourine;
on his left shoulder, like an Indian prince
upon an elephant, his monkey swayed.
A huge incarnadine but sunless sun
hung in a milky haze. The sultry summer
flowed endlessly upon the wilting wheat.
That day the war broke out, that very day.
Была жара. Леса горели. Нудно Тянулось время. На соседней даче Кричал петух. Я вышел за калитку. Там, прислонясь к забору, на скамейке Дремал бродячий серб, худой и черный. Серебряный тяжелый крест висел На груди полуголой. Капли пота По ней катились. Выше, на заборе, Сидела обезьяна в красной юбке И пыльные листы сирени Жевала жадно. Кожаный ошейник, Оттянутый назад тяжелой цепью, Давил ей горло. Серб, меня заслышав, Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я Воды ему. Но, чуть ее пригубив,- Не холодна ли,- блюдце на скамейку Поставил он, и тотчас обезьяна, Макая пальцы в воду, ухватила Двумя руками блюдце. Она пила, на четвереньках стоя, Локтями опираясь на скамью. Досок почти касался подбородок, Над теменем лысеющим спина Высоко выгибалась. Так, должно быть, Стоял когда-то Дарий, припадая К дорожной луже, в день, когда бежал он Пред мощною фалангой Александра. Всю воду выпив, обезьяна блюдце Долой смахнула со скамьи, привстала И - этот миг забуду ли когда? - Мне черную, мозолистую руку, Еще прохладную от влаги, протянула... Я руки жал красавицам, поэтам, Вождям народа - ни одна рука Такого благородства очертаний Не заключала! Ни одна рука Моей руки так братски не коснулась! И, видит Бог, никто в мои глаза Не заглянул так мудро и глубоко, Воистину - до дна души моей. Глубокой древности сладчайшие преданья Тот нищий зверь мне в сердце оживил, И в этот миг мне жизнь явилась полной, И мнилось - хор светил и волн морских, Ветров и сфер мне музыкой органной Ворвался в уши, загремел, как прежде, В иные, незапамятные дни. И серб ушел, постукивая в бубен. Присев ему на левое плечо, Покачивалась мерно обезьяна, Как на слоне индийский магараджа. Огромное малиновое солнце, Лишенное лучей, В опаловом дыму висело. Изливался Безгромный зной на чахлую пшеницу. В тот день была объявлена война.
(Vladislav Khodasevich, Moscow, 16 May 1886 – 14 June 1939)
(Translation by Vladimir Nabokov)
(You can listen to the poem read in Russian here )
the poemarium 